Где-то к пятой кружке все вокруг стало напоминать мне какой-то фантастический аквариум. Воздух в пивной сгустился от застывшего сигаретного дыма, пьяных выкриков посетителей и непередаваемого букета запахов. И в этом фиолетовом тумане медленно проплывали чьи-то опухшие морды, быстро, извиваясь, как угри, проносились официанты, раздвигая подносами захмелевшее пространство.

Я сидел в самом расплывающегося мира, тщетно пытаясь сосредоточиться. Лицо этого человека, внезапно проявившееся передо мной, поразило меня именно своей отчетливостью. И еще, конечно, глаза. В них плавилось какое-то потустороннее безумство, отрезвляющее и завораживающее одновременно. С этой минуты я помню все до мельчайших деталей.

- Не помешаю? – Голос был глухим и чуть хриплым, доносящимся как из преисподней. И тут же (я даже не успел ответить) нервное лицо незнакомца исказилось в ужасную сатанинскую гримасу, глаза дико вспыхнули, и он проскрежетал:

- До полночи осталось два часа! – Он зловеще захохотал. Я оцепенел от страшных неведомых предчувствий и не мог вымолвить ни слова. Но лицо незнакомца, подобно внезапно стихнувшему морю, уже вернулось в привычные очертания. Он улыбнулся и вопросительно посмотрел на меня. Я опомнился.

- Да-да, садитесь.

Он медленно опустился на продавленный стул, небрежно смахнув на пол маленькую запыленную вазу с увядшими цветами. Осколки брызнули во все стороны совершенно беззвучно в общем шуме, на сморщенные лютики тут же наступила чья-то тяжелая нога.

- Я хочу видеть ваше лицо без пошлых препятствий. Тем более, что это лицо будет последним, в которое будет глядеть жизнь на нашей паршивой планете.

- Вы сумасшедший? – Я все еще не терял надежды.

И опять его лицо как будто треснуло, и в искореженных судорогой чертах незнакомца я прочитал приговор.

- Как это было бы удобно для всех вас. – Он усмехнулся, лицо было опять спокойным. – Но я не сумасшедший. – Он помедлил, как бы взвешивая мою душу на невидимых весах. – Я – гений. А ведь гениальность и безумство так похожи и одинаково ненормальны для обывателя, ибо заключаются в нарушении привычных аксиом. Разница в выборе.

- Какие же аксиомы нарушили вы?

- Ну что ж, я объясню, но буду краток: у нас всех мало времени. Я держу этот мир за горло, и агония уже началась… Так вот. Вы когда-нибудь задумывались о снах? Да-да, о самых банальных земных снах и об их вторичной материальности? Вы обращали внимание на то, что всегда явно или не явно присутствуете в своих снах и являетесь там главным героем, более живым и реальным, чем все остальные? И это неудивительно: ведь ваш двойник отражает большую часть незаторможенного участка коры головного мозга. И всегда, заметьте, - он придвинулся ко мне, его лихорадочный шепот давил на меня почти физически. – И всегда, заметьте, этот призрачный мир ваших сновидений погибает, мгновенно исчезает, как только вашему двойнику угрожает смерть. Вспомните, сколько раз вы просыпались, падая во сне в пропасть, или от того, что вас кто-то душит, и так далее. Для этих жалких и неполноценных теней, населяющих ваши сны, этих полуматериальных бледных копий людей, наступает конец света, как только один из них, самый «реальный», погибает, и в тот же миг просыпаетесь вы, его прообраз, сверхсущество по сравнению с ним… - Он как-то странно дернулся, длинные скрюченные пальцы рванули ворот рубашки. – И вот однажды, это было страшно давно – я еще учился в университете, мне пришло в голову: а что, если весь наш мир только сон, кошмарный сон некоего высшего существа. Помните: «Тогда мир показался мне сном и поэзией божества; разноцветным дымом пред очами недовольного божества?»

- Да, да, кажется это Ницше, - прошептал я.

- Совершенно верно. Я вижу, что не ошибся в вас. – И снова жуткий всплеск дьявольского огня на лице незнакомца осветил на мгновение бездну его души. – Об этом думали многие, и я бы мог долго говорить об истории и истоках этой теории суперматериализма; назовем ее так, ибо если она верна, а она верна, то бытие этого спящего божества более материально, суперматериально по отношению к нашей жизни, нашему миру. Так вот, я мог бы долго говорить об этой теории и ее философских аспектах, но у нас, повторяю, мало времени.

Итак, многие думали об этом, но только я пошел дальше. Я подумал: если все вокруг – лишь сновиденье неведомого высшего существа, то, возможно, среди нас ходит его ничтожный двойник, который тем не менее «реальнее» всех нас. И тогда я решил найти его, чтобы свести счеты с этим ненавистным мне гнусным миром, - о! у меня есть причины его ненавидеть, - с этим кошмарным сном божества; называйте, впрочем, его как угодно. Двадцать лет я искал его, двадцать мучительных лет! Как и где, уже не время рассказывать. – Тут голос его задрожал и пресекся.

- Но все-таки я нашел его! Вы слышите? Я нашел его! И до полночи остался только час.

Лицо незнакомца сияло не понятным мне сумасшедшим светом. Он странно, неестественно улыбался, а по щекам текли мутные слезы. Неожиданно голос его стал по-протокольному сух, глаза потухли.

- Этот человек оказался буддийским монахом и совсем стариком. Когда я подошел к его тростниковой хижине в Гималаях, он сразу вышел из нее и, ничего не спрашивая и опустив глаза, пошел за мной. Только раз с любопытством и печалью взглянул на меня. Видели бы вы его глаза! «Его глаза – подземные озера, покинутые царские чертоги…» - Голос незнакомца совсем затих, и весь он как-то сморщился и поблек: казалось, из него выпустили воздух.

- А теперь этот старик сидит в моей конуре и ровно в полночь он умрет: в его кружке, когда мы пили воду, был яд. И весь мир, все, все вокруг – от самой последней букашки до Эмпайр Стейт Билдинг, от ничтожного клерка до короля, исчезнет, «как сон, как утренний туман». – Он гнусно осклабился и захохотал. – До полночи осталось полчаса. Полчаса до конца света.

Только тут я по-настоящему ощутил всю кошмарность ситуации. Я вдруг с содроганием осознал, что все услышанное – не бред параноика, не горячечная фантазия алкоголика, а явь. Лоб мой покрылся холодным липким потом, руки мелко дрожали. Я был совершенно, чудовищно трезв. В сердце звонили поминальные колокола, мучительно отзываясь в маленькой бледной жилке у виска. Сквозь неестественно-ясную даль обезболенного инстинктом сознания медленно просочились слова незнакомца, сказанные (я уже почти привык к этим мгновенным переменам) деловым и чуть усталым тоном:

- А вы не хотите взглянуть на этого уникального старца, корень жизни на Земле, ее овеществленный амулет, а заодно на его и, - он ухмыльнулся и развел руками, - нашу с вами агонию? Погибнуть на сцене вместе с главным героем и всем театром в последнем акте – это ли не счастье для истинного зрителя? Я живу здесь очень близко, - добавил он после томительной паузы, - на расстоянии ста ударов сердца.

Он поднялся из-за стола и сделал приглашающий жест рукой. Не ощущая своего тела, я медленно встал и, невесомый, обреченно пошел за ним. Мне уже было все равно. Только очень жал левый ботинок и почему-то подумалось, что завтрашнее свидание отменяется… В пивной по-прежнему клубился пьяный туман, где-то в углу вспыхнула драка, за соседним столиком хохотали над новым анекдотом.

Он действительно жил близко. Когда мы поднялись по захламленной и вонючей лестнице на пятый этаж старого кирпичного дома и остановились перед обшарпанной дверью, перечеркнутой наискось неразборчивой надписью, я впал в какое-то оцепенение. Ноги мои отказывались идти далее, я был близок к обмороку. Так, наверное, чувствует себя осужденный на казнь перед дверью, за которой его ждет электрический стул. Из состояния ступора меня вывел насмешливый голос моего проводника:

Ну вот мы и взошли на этот всемирный эшафот. Он, как видите, невысок и замызган. Входите, не бойтесь. Мы все исчезнем без боли. Ведь мы только снимся. – И он с силой толкнул дверь.

В убогой каморке с маленьким запыленным оконцем не было ничего, абсолютно никакой мебели. Только в центре комнаты стоял старинный стул великолепной резной работы (я еще машинально подумал, что такому одру место в музее) и на нем, глядя на меня в упор, сидел совершенно седой старик с непроницаемым и светлым ликом древнего мудреца. На его лице, безмятежном и печальном одновременно, ничем не отразилось мое появление. Казалось, он давно знает меня, и я только что выбежал за сигаретами. Рядом с его, как бы окруженной ореолом, высохшей фигурой привычные очертания и предметы выглядели плоскими, бледными и безжизненными декорациями. В глазах, излучающих неведомую энергию, отражались таинственные и далекие миры.

- Смотри, смотри на него, несчастный, - жарко зашептал над моим ухом незнакомец. – До полночи осталась ровно одна минута. Одна минута на покаяние. – Он уже кричал в безумном восторге и опьянении.

- Весь мир, как голубиное яйцо в моей ладони, и приговор уже вынесен. Земля уже треснула и… - Он вдруг дернулся, лицо сморщилось паучьей лапой смеха и тут же потухло. Он покачнулся, изо рта его неожиданно вырвались хлопья кровавой пены и, протянув скрюченные судорогой руки к горлу старика (тот даже не пошевелился), он сделал один неверный шаг, дико вскрикнул и упал. Я с ужасом смотрел на его тело. Незнакомец был мертв.

Где-то на площади било двенадцать. Я взглянул на старика. Он тихо улыбнулся, встал и пошел к выходу. У самой двери он обернулся.

- Я подменил стаканы, - медленно проговорил он. – Не будем будить Будду. Ему снится хороший сон.

Дверь захлопнулась.

Я был в шоке. Мысли путались и блуждали в разгоряченной голове. С трудом я дотащился до окна. Сквозь мутное стекло была видна угрюмая черная улица, робко освещаемая тусклым фонарем. На улице шел дождь. Не разбирая дороги, прямо по лужам шел старик с развевающимися седыми волосами в одежде буддийского монаха. Я смотрел на его тающую во тьме одинокую фигурку и солеными от стекающих слез губами повторял:

- Не будем будить Будду. Ему снится хороший сон. Ему снится очень хороший сон.

Добавлено (09.Ноября.2006, 22:55)
---------------------------------------------
Рулетка Господа Бога.

Дан Сильгер никогда не пытался переплыть Ниагарский водопад в наглухо заклёпанной бочке, ни разу не решался пройти по натянутому между

двумя небоскрёбами канату и уж тем более никогда не пробовал вложить одну-единственную пулю в барабан нагана, чтобы, наудачу спустив курок, испытать свои шансы у её величества Смерти. И всё же он был Игрок. Просто он любил играть по крупному и в гораздо более изощрённые игры.

Поэтому никто из немногочисленных друзей Сильгера, приглашённых им на день рождения, особенно не удивился, обнаружив дверь в его холостяцкую квартиру запертой, а на двери - намалёванную алой краской размашистую надпись: «Я поставил на карту Бога. И сегодня один из нас будет мёртв. Простите за сорванную вечеринку. Сильгер». Потоптавшись немного у входа и перебросившись несколькими остротами в адрес хозяина, гости разочарованно разошлись.

А в это же самое время за тысячи миль отсюда Дан Сильгер, изнемогая от жажды и усталости, падая и спотыкаясь, брёл по раскалённой каменистой пустыне, проклиная тот день и час, когда он задумал это мероприятие. Он понял всю бессмысленность своей авантюры ещё два дня назад, когда кончились продукты и вода, и когда он впервые увидел мираж. Тогда ещё были шансы вернуться, а теперь их нет. Оставалось идти вперёд, повинуясь судьбе да подбрасывая время от времени злополучную монетку. Ах, да, монетка! В знойном мареве Сильгеру привиделся тот роковой день, почти две недели назад, когда ему впервые пришла в голову безумная идея.

Все случайности от Бога, если он есть, рассуждал тогда Сильгер, а потому не использовать ли мне каждое «да» и «нет» подброшенной вверх монетки для диалога с ним? И он тут же извлёк из кармана монетку и задал первый вопрос: «Хочет ли Бог, или как он там называется, встречи со мной?». После чего определил единственное от него зависящее, - что «орёл» будет означать «нет», - и подбросил монетку. Несколько раз перевернувшись в воздухе, она упала на пол. «Решка!» - воскликнул Сильгер, и сердце его учащенно забилось. «Значит, да!». Остальное - вопрос техники. Надо выяснить лишь время и место, то есть где и когда. И если в указанное время и на указанном месте встреча не состоится, значит, никакого Бога нет. Тут ему вспомнился дребезжащий голос старого профессора, читавшего когда-то лекции в их захолустном городке: «Теория вероятностей, господа, начиналась, как вы уже знаете, с наблюдений за игрой в рулетку и другими азартными играми. У неё было несколько отцов, и один из них, бесподобный Блез Паскаль, был, наверное, первым, кто начал применять эту увлекательную науку не только в игорном зале. Он замахнулся - ни мало ни много - на одну из самых захватывающих проблем, когда либо волновавших человечество. Это проблема существования Бога. Рассматривая возможное бытие Бога всего лишь как ставку в игре, Паскаль, оценивая шансы игрока, простого смертного, пытался доказать - или оправдать, если угодно, - веру в Бесконечное...»

Вот именно, подумал Сильгер, Паскаль с помощью рулетки или жребия пытался теоретически доказать тезис о существовании Бога , я же с помощью того же самого экспериментально его опровергну. Ну ладно, ближе к делу. Сначала узнаем время. Через пару бросков монеты Сильгер уже знал, что встреча будет в этом году. Так, точнее. В первое полугодие или нет? Ага, решка. Значит, в первое. Еще точнее... Через пять минут Сильгер знал точную дату: 29 февраля. Это число обрадовало его. Именно 29 февраля у него день рождения. Хороший знак, подумал тогда Сильгер и стал лихорадочно подбрасывать монету дальше. Теперь место. Западное полушарие? Орёл. Значит, восточное. И так далее. Скоро Сильгер знал и место, крохотный палестинский городок. Дальше надо было идти пешком...

Остались два последних вопроса. Первый: «Что будет ставкой с моей стороны?». В памяти всплыло библейское «Жизнь за жизнь». Так жизнь? Монета ответила «да». «Ясно», - пробормотал Сильгер. - Ну что ж, у меня серьезный противник, и наши ставки равны. А теперь второй и последний вопрос: «За сколько дней выходить? Ведь до 29 февраля осталось так мало». Выпало: за тринадцать, то есть сегодня, 16 февраля.

Через час Сильгер был уже в аэропорту. А теперь он здесь. И нещадно палит солнце, и в голове стучит молот, а перед глазами скалятся какие-то мутные хари...

Сильгер очнулся от неприятного карканья, раздавшегося совсем рядом. С трудом разлепив глаза, он увидел в нескольких дюймах от своего лица старого нахохлившегося ворона. Откуда здесь взялся ворон? - подумал Сильгер и пересохшими губами выдавил: «Кыш, чёртова птица!». Ворон, казалось, был недоволен пробуждением человека. Тяжело подпрыгнув, он взмахнул крыльями и отлетел далеко в сторону. Проводив его взглядом, Сильгер увидел небольшую скалу, не замеченную им ранее. Напрягая зрение, он разглядел у самого её основания чёрное отверстие. «Вот оно!» - сразу блеснула мысль. Откуда-то взялись силы, чтобы подняться и доползти до скалы.

Отверстие оказалось лазом, уходящим далеко вперёд. Оттуда тянуло могильным холодом, странным в таком зное, но сейчас он только освежил Сильгера и придал ему новых сил. «Наконец-то, боженька, наконец-то», - в лихорадочном возбуждении твердил он, протискиваясь в зловеще зиявшую дыру. Он даже не стал подбрасывать монетку: всё и так ясно - он у цели.

Забравшись внутрь, Сильгер чиркнул спичкой и огляделся. Он оказался в очень тесном пологом туннеле, обшитом правильными пятиугольными плитами, которые были испещрены полустёртыми непонятными знаками. Отовсюду свешивалась бахрома скользкой паутины, под ногами шуршали еле видимые мерзкие твари. Людей здесь не было, наверное, тысячи лет. Однако, надо было идти дальше - его уже бил озноб от сырости и нетерпения.

Через несколько шагов в кромешной темноте - спички надо было экономить - он сильно ударился головой обо что-то твёрдое. Когда боль утихла, Сильгер пошарил вверху руками. Голова упиралась в свод. Пришлось идти согнувшись, а потом опуститься на четвереньки Высота туннеля уже не превышала метра. Прошло ещё полчаса. Руки Сильгера были изодраны в кровь об острые края выступающих камней, он уже полз, сжатый почти до предела неотвратимо надвигающимся сводом. И когда рука уперлась во что-то твердое впереди, силы оставили его и он уронил голову прямо в рой копошащихся перед его носом насекомых. В тот же миг тоннель сзади него обрушился. И тут Сильгеру впервые стало страшно. Судя по всему, он был наглухо замурован в каменном гробу. Дрожащей рукой Сильгер потянулся в карман за спичками. Пальцы наткнулись на холодный кружок металла. Проклятая монета! Отброшенная в сторону, она жалобно звякнула в темноте. Наконец - неожиданно ярко вспыхнул крохотный огонёк спички, осветив покрытый вязью каменный пятиугольник, наполовину отломившийся от свода и загородивший проход. Ещё не всё потеряно! Напрягая последние силы, Сильгер смог приподнять свисающую плиту и протиснуться под её острыми краями. Путь вперёд был свободен, и Сильгер, извиваясь и корчась от боли, пополз дальше. Время застыло для него, и потому он даже не понял, когда именно лаз внезапно расширился и в воздухе запахло чем-то неприятно знакомым. С каждым метром запах становился всё сильнее. Его осенило: сера! И в тот же миг впереди вспыхнуло пламя...

Прямо перед Сильгером, в самом центре небольшого овального зала, восседал на колченогом стуле старик. Вид его был ужасен: полусгнившие лохмотья, бельмо на глазу, выпирающие клыки и тяжёлый золотой перстень на единственном пальце левой руки.

- Добро пожаловать, Сильгер, - проскрипел старик. - Я был уверен, что ты будешь точен.

- Кто вы? - выдавил Сильгер, каменея от страшных предчувствий.

- Да ты, наверное, и сам уже догадался. Я - изнанка Господа Бога, его Alter Ego, его тень, его прах, его отражение, самый большой его грех! Я тот, кто играл с тобой в орлянку, а у меня, как известно, нельзя выиграть...

- Ты передёргивал, мерзкий плут! - задыхаясь, закричал Сильгер. - У меня был точный расчет! Я играл с Богом!

- Да, да, ты всё правильно рассчитал, мой несчастный друг. Кроме одного. - Он мерзко захихикал, разбрызгивая желтую слюну. - Ты выбрал не ту сторону монеты.

- Не может быть! - закричал в ужасе Сильгер.

- Может, мой дорогой, может. Если бы «орёл» у тебя означал «да», ты попал бы куда хотел.

И тут же опять вспыхнуло пламя, пещеру заволокло зелёным дымом, что-то скользкое и гадкое обвило ноги Сильгера, чьи-то мохнатые лапы подхватили его и потащили куда-то вниз, туда, откуда все слышнее доносились крики, стоны и проклятия.

А вы не хотите сыграть в рулетку с Господом Богом?

Добавлено (09.Ноября.2006, 22:56)
---------------------------------------------
Восходит мутное солнце.

Всю ночь, под жуткое уханье филина, Яга ворочалась на своей остывшей печке. А утром, едва засветилось пыльное оконце, засиженное ядовитыми мухами, свесила босые ноги вниз и, кряхтя, потащилась к двери.

Тяжко было у старой на сердце, муторно. Почти уж сто лет не слезала она с печи, всё хворала. А как чуток полегчало, решила проведать глушь свою дремучую.

Заскрипела, поднатужилась дверь трухлявая, выпустила-таки старуху на свет. Крякнула изба, зашаталась, но выстояла, только ногой трёхпалой дернула.

Оглянулась старуха окрест – не узнать Леса.

Всё вокруг в рост человеческий заросло белёсой дурман травой. Неподвижно и угрюмо расстилалась она во все стороны. Только жёлтый туман колыхался поверху. А деревья могучие, мрачные, по самые вершины заросли густой паутиной.

И ни звука кругом, ни шороха.

Удивилась Яга, видно неладно что-то в её Лесу. Надо, думает, слетать, все закоулки проведать, разузнать, в чем дело, да наказать кого следует.

А ну-ка, где там её волшебная ступа? Полезла под избу, нащупала скрюченными пальцами свою заветную, вытащила на свет.

Смотрит – в труху рассыпалась старая ступа, ни на что не годится.

Осерчала Яга, да делать нечего – пришлось идти пешком. Вышла на заколдованную тропинку, кликнула лешего. Но никто не вышел из Леса. Бывало раньше леший тут же бежал на зов, кланялся, да дорогу показывал, а сейчас – как сквозь землю провалился – не отзывается.

Пуще прежнего осерчала старая, ударила злобно клюкой в землю, Змея Горыныча вызывать стала.

И опять никто не явился.

Совсем расстроилась Яга, ничего понять не может.

Приковыляла к заколдованному болоту, еле отдышалась. Свистнула по-особому, да никто не отзывается. Ни кикимор, ни водяного не видать. Как вымерло всё. Только гадюка под колодою зашипела и тут же смолкла.

Что за напасть такая?

С трудом вспомнила Яга старое заклятье, ворона, хранителя Леса, призывающее. Уж ему-то никак нельзя пропасть. Покуда Лес стоит, ворону суждено при нём быть.

И точно, зашумели крылья, явился чёрный ворон, сел на плечо. Смотрит старуха – и ворон сдал. Облезлый какой-то, поник весь, и глаза с трудом открываются.

Будто хворый.

- Ну-ка, - спрашивает сурово Яга, - признавайся, что с Лесом случилось, да куда вся его живность подевалась?

Нахохлился ворон, заплакал чёрными слезами.

- Почитай никого не осталось, матушка Яга. Все сгинули, кто куда, а лес уж давно болеет. Будто заворожили его или порчу какую наслали.

- Да где ж народец-то наш лесной да волшебный? Где русалки, водяной, леший? А Соловей-разбойник?

- Поразъехались в разные стороны, - вздохнул ворон, - всё больше за лучшей долей, в чужие края. Русалки, к примеру, в чужедальнем озере, за тридевять земель, тамошнего водяного Дракона обхаживают да срамные пляски на воде для гостей его устраивают. А водяной при них же стражником устроился.

Ну а леший с Соловьём-разбойником, они и здесь-то на руку были нечисты, а как надзору поубавилось, они сразу за горы – шасть. Туда, где, сказывают, позолоченный лес стоит, а в нём райские птицы разгуливают, как у нас воробьи. Связались они там с упырями да вампирами и теперь разбоем промышляют.

- А Змей-то Горыныч, защитник наш испокон века, неужто тоже сгинул?

- Сгинул, матушка, - проскрипел ворон. – Он теперь в Тридесятом царстве за ихнего короля воюет. Большую ему плату за это положили. Как его не понять, вон у него два змеёныша растут, а их кормить надо. А всё ж обидно.

- Ну а Кощеюшка-то где? – дрогнул голос у Бабы-Яги. – Он-то где схоронился?

Совсем потускнел ворон, еле слышно говорит:

- Его давно в заморские края звали. Шибко его там уважают за мудрость да дух особый… Так что он теперь у них вроде советника. Живёт припеваючи, только, говорят, плачет иногда по ночам.

Закрыл глаза ворон, съёжился.

- Одни мы с тобой Баба- Яга остались.

- Постой, постой, - вдруг вспомнила Яга. – А как же богатыри-то? Всегда тут под ногами путались.

- А как вся нечисть да погань из Леса сгинула, так и богатыри перестали сюда захаживать. Что им здесь делать-то? Все нынче в других лесах славы ищут. Вот и пусто стало, как на погосте. Дак ведь и то сказать, пора уж. Заждался я смерти, истомился весь.

Тут зашумели, засвистели чёрные крылья, обдало старую затхлым ветром. Глянула – нет уж ворона, исчез, будто и не было.

Огляделась Яга. Тихо, пусто кругом. Только пауки огромные по веткам снуют, да сыплются, сыплются на землю серые листья…

Никого не осталось в больном лесу. Видно, вышел ему срок. Задумалась Яга, закручинилась. Куда ж ей-то податься немощной? Не бросать же родные коряги да болота, где каждая кочка знакома как родинка.

Знать, тоже помирать пора пришла. Заплакала старуха с горя, а глаза уж и забыли, как это делается, нейдут слёзы-то. Села у зыбкой топи на пенёк трухлявый, на клюку оперлась, пригорюнилась.

Долго ли, коротко ли просидела так Яга в печали, да только слышит, вроде как голосок детский к ней обращается:

- Ты что тужишь, бабушка? Никак заблудилась, али горе какое?

Подняла глаза старуха, глянула с удивлением. Стоит рядом курносый мальчонка в бедной такой, но чистой одёжке.

Глаза голубые, ясные, и видно, что доверчив, как ягнёнок. В былые-то времена Яга полакомилась бы таким вкусненьким.

А теперь… Будто треснуло что-то в окаменевшем сердце старухи, тепло стало. Просочились из глаз две слезинки малые, потекли по морщинам. Улыбнулась с трудом, впервые, наверное, за последние триста лет.

- Тебя как звать-то? – спросила глухо, уже зная, предчувствуя, что он скажет.

- Иванушкой кличут.

- А живёшь где? Родители, чай, есть?

- Да где придётся, бабушка, - вздохнул тот. – Сирота я.

- Пойдём ко мне жить, Иванушка. Вдвоём полегше будет.

- А ты не злая? Тут, сказывают, Баба-Яга где-то шастает.

- Нет, теперь я добрая, - опять улыбнулась старая.

И вдруг поднялась легко, засобиралась обратно, крепко ухватив ручонку Иванушки.

- Пойдём, пойдём, внучек. Щас я тебя пирожками угощу. С яблочками наливными, да с малинкой.

И ласково посмотрев на мальчонку, неловко погладила заскорузлой рукой вихрастую его белобрысую голову.

Добавлено (09.Ноября.2006, 22:57)
---------------------------------------------
Егорушка.

Егорплатоныч тосковал. Все-то вроде у него было, - и чины, и звания, и семья, и достаток, - а вот, видно, какой-то малости, какой-то неведомой загогулинки и не хватало. И не складывались эти привычные блага и радости в одно гармоничное целое, томилась и билась душа Егорплатоныча в позолоченной клетке повседневных забот и обрыдлых утех подобно маленькой полевой пташке. Короче говоря, Егорплатоныч был несчастлив. Что счастье, - скажете вы вместе с Александром Блоком, - миг короткий, тесный, покой и отдых от забот. И будете, наверное, правы. Но Егорплатонычу на сороковом году его сытой и потому скудной жизни хотелось большего. Ему хотелось любви. Пусть маленькой и убогой, но обязательно долгой и романтичной. Такой, чтоб во имя той, единственной, постоянно хотелось идти на подвиг. Ну, например, два часа простоять на морозе за зелеными, как горох, бананами, потом щедро бросить их окоченевшими руками к Ее ногам, услышать с трепетом – Фи, какие твердые! – и не обидеться, не разъяриться, а только смущенно улыбнуться и пробормотать – Ничего, моя светлая, не расстраивайся: скоро, говорят, ананасы завезут из Мадагаскара.

Тут, конечно, иной бдительный читатель, регулярно выплачивающий профсоюзные взносы и алименты и ведущий большую общественную работу, прервет наши излияния и подозрительно спросит: - Позвольте, позвольте. А как же жена этого вашего Егорплатоныча? А? – Да, дорогой мой читатель, жена у Егорплатоныча была. И еще как была! Природа вылепила КЛАВДИЮ ПЕТРОВНУ с истинно кустодиевской щедростью, не жалея округлых форм и нежнорозового (как у рождественских поросят) цвета. Увидев КЛАВДИЮ ПЕТРОВНУ первый раз, вы наверняка вздрогнете и умилитесь, взгляд ваш затуманится, губы вытянутся трубочкой, а руки, руки так и потянутся прижать это сладкое, необъятное создание к своей хилой, не созданной для блаженства груди.

И первое время, действительно, ответственный работник финансового отдела Егор Платонович Кузькин (в браке ранее не состоял, в антипартийных группах не участвовал) так и нырял в эти неизведанные доселе глубины, так и плыл в этом аппетитном тумане неведомо куда, обволакиваемый любовью КЛАВДИИ ПЕТРОВНЫ, как кролик комфортабельным чревом питона. Потом уже, попозже, Егорплатоныч попривык и смотрел на монументальные формы своей супруги тепло, но без трепета, как сытый кот на сметану, - мурлыкал, но не хотел. А потом, еще попозже, как-то стал беспокоиться и тосковать, как-то поневоле раздражаться, видя, как подобно линкору в дружественные туземные воды, КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА вплывает на кухню, заполняя обозримое пространство своими телесами, шелками и складочками.

Да, насколько хватал глаз на этих восьми квадратных метрах, все было заполнено КЛАВДИЕЙ ПЕТРОВНОЙ и ее бесконечной улыбкой, которая, куда там чеширскому коту, даже после ухода ее хозяйки продолжала колыхаться в воздухе и душить свою жертву как периной. Егорплатоныч завороженно смотрел, как это сдобное чудо в рюшечках сладко зевает, ковыряет в зубах, зажмурившись, потягивается, кокетливо опрокидывает в рот столовую ложку клубничного варенья, потом чмокает липкими губами лысую макушку мужа, приговаривая: - Ух, ты мой Змей Горыныч! – и испуганно думал: «Господи, да неужто это навсегда? Ведь любой нормальный человек уходит с наскучившего фильма без всяких затруднений и угрызений совести. А тут ведь одно и то же, без изменений и в таком количестве!»

Егорплатоныч барахтался в этой тягучей семейной патоке, словно муха в варенье. Истинно говорю вам – Блаженны угнетенные в браке, ибо их есть большинство и царство небесное! – О чем это я? Ах, да. Так вот, подобные мысли все чаще стали одолевать непутевую голову Егорплатоныча. И однажды ночью он очнулся на безразмерном супружеском ложе с ощущением невыносимого одиночества. Он чувствовал себя распростертым в темнице разжалованным романтиком. Рядом, подобно неотлучному стражу, безмятежно колыхалась во сне КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА. При свете ночника ее раблезианские очертания наводили мистический страх на продрогшую в арабской кровати душу Егорплатоныча. А когда мадам Кузькина еще и всхрапнула грозно, аки дракон неведомый, а после вдруг нежно так залопотала что-то во сне, засюсюкала, обнажив вставное золото высшей пробы, то Егорплатоныч даже застонал от тоски и муки и в безысходности опрокинулся в бездонный и призрачный мир сновидений.

И приснился товарищу Кузькину, образцовому семьянину и гражданину (в браке состоит семь лет, все эти годы морально устойчив) такой сон. Будто едет он в рамвае с работы, подъезжает к самому кузькиному дому и, вдруг, водитель объявляет: «Остановка «Квартира Кузькина». По требованию». И тут все в трамвае внимательно и недоверчиво посмотрели на Егорплатоныча. Он было дернулся сначала рефлекторно к двери, а потом неожиданно стушевался и пробормотал, извиняясь непонятно перед кем: «Нет, нет, я на следующей». Все в трамвае сразу заулыбались и стали родными, а водитель облегченно вздохнул, прокашлялся и голосом нетрезвого Левитана изрек: «Следующая остановка «Встреча». Тоже по требованию». Егорплатоныч затрепетал, заволновался и ринулся к двери. Сердце его запрыгало в грудной клетке, как маленькая обезьянка в зоопарке, услышавшая голос хозяйки. А трамвай, словно почувствовав неслужебное рвение Егорплатоныча, задребезжал, развеселился как-то, разогнался и … взлетел. А что тут, собственно, такого? Все влюбленные, в том числе и трамваи (а наш трамвай был, конечно, таковым) летают, особенно во сне. Разве вы этого не знали? Странно, очень странно… И вообще, не отвлекайте меня дурацкими вопросами, ведь трамвай тем временем проплывал над вишневыми садами, казавшимися сверху опрокинутыми облаками, приближаясь к тихой изогнутой улочке, при виде которой у реявшего в невесомости Егорплатоныча сдавило дыхание. «Здесь, здесь, скорее вниз!» - кричала его босая душа, но голос не слушался и, словно ржавый фагот, издавал какие-то подозрительные звуки. Но тут проплывающая мимо Егорплатоныча старушка с гуттаперчевым лицом и старинным ридикюлем, на котором губной помадой было крупно написано «Адидас», поняла отчаяние товарища Кузькина (активно участвует в художественной самодеятельности, регулярно посещает занятия по политучебе) и неожиданно басом пропела:

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

И все парящие обитатели трамвая хором проговорили: «Остановите сейчас вагон!» Трамвай дернулся всеми своими сочленениями и пошел на снижение.

И вот наконец колеса, высекая бенгальские искры из позеленевших от времени рельс, вздрогнули и застыли. Двери как-то уютно заскрипели и раскрылись. На остановке стояла … Она! Нет, нет, что вы! Конечно не КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА. Вы бы, может быть, прошли мимо и не заметили Ее. Мало ли: девушка ждет кого-то. Ну, миловидная, ну, давно стоит, может быть лет двадцать, а может и семь. Ну так что с того? Ах, дорогой читатель, только слепые и влюбленные видят человека изнутри, без скучных и надоевших всем очертаний. Так или иначе, Егорплатоныч узнал Ее сразу и, трепеща, поплыл навстречу, провожаемый теплыми взглядами пассажиров. И только водитель трамвая почему-то с печалью посмотрел на Кузькина и, взяв мегафон, вздохнул: «В семь утра вам придется вернуться. Обратный рейс…»

Странно, сила тяжести совершенно не действовала на Егорплатоныча. Ощущение полета и тем более полета к Ней надо ли описывать? Егорплатоныч влюбленным птеродактилем ловко спланировал к Ее ногам, встал на крыло, простите, на колено, и произнес: «Я не знаю, за что и кем ты послана мне. Я знаю только то, что эта минута перевешивает сорок лет моей предыдущей жизни и то, что сейчас я хочу только одного: идти с тобой по облакам и поникшим травам по дороге Надежды навстречу Судьбе». Она улыбнулась и сказала: «Пойдем, Егорушка».

Ты опять надоедаешь мне с вопросами, читатель. Ну зачем тебе знать, как Она выглядит? Разве можно нарисовать Счастье или объяснить полет бабочки? Вот КЛАВДИЮ ПЕТРОВНУ я готов описывать сколько угодно в мельчайших живописных подробностях. Впрочем, подробности всегда выпирают там, где главное уже не важно. А здесь главное только начиналось…

Они ушли и всю ночь были вместе. И у них было все: шорох листвы и журчанье ручья, ананасы в шампанском и шабли во льду, и … к чему перечисленья? Не было, правда, сплетенья рук, сплетенья ног и прочих сплетений. Егорплатоныч даже ни разу не поцеловал Ее. Но им было хорошо.

- А чё тада балдели? – удивится иной искушенный в этих вопросах питомец ПТУ. – Сами говорите, сексапильная чува. Не, дед лопухнулся. Ща бы сразу за титьку и в партер.

- Нет, нет, позвольте с вами не согласиться, коллега, - тут же возразит ему какой-нибудь упакованный в очки и лысину интеллигент. – Порой прелюдия прекрасней фуги. Помните: «Ах, только утро любви хорошо, хороши только первые робкие встречи…» И что это за инфернальное либидо к гениталиям и копуляциям? Вот, помнится, Отто Вейнингер говорил, что…

Но, прости меня, читатель, мне нет дела до этих пустопорожних словесных перепалок. Мне хочется скорей туда, к Егорушке и его Мечте. Ведь они уже прощаются. Да, рано утром Егорплатонычу пришлось вернуться на ту же трамвайную остановку, которая теперь уже почему-то называлась «Разлука». И когда подскочил тот самый трамвай и Егорплатоныч в тоске и печали взобрался на крутые ступени подножки и вагон дернулся, Она успела крикнуть ему вдогонку:

- Егорушка, завтра я буду снова ждать тебя. Не забудь: остановка «Встреча». В полночь.

И Егорплатоныч дрогнул, засветился весь и, ничего не видя перед собой, стал протискиваться назад к двери уже разогнавшегося трамвая, шепча лихорадочно: «Милая, зайчик мой. Не уходи!» И тут чья-то воистину тяжелая рука опустилась ему на плечо:

- Ваш билет, уважаемый зайчик! В трамваях Надежды тоже надо платить за проезд. Егорплатоныч вздрогнул и сжался: у него действительно не было билета.

- Так как же, Егорплатоныч? Будем притворяться? – голос был до ужаса знакомым. – Не валяй дурака, Кузькин! Слышишь?

Егорплатоныч в страхе открыл глаза и проснулся. Он лежал, разметавшись на широкой кровати, и несравненная КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА трясла его за плечо:

- Проснулся, наконец, зайчик? Кому это ты во сне так сладко улыбался?

- Да это так, по работе, - бессмысленно ответил Егорплатоныч и попытался снова закрыть глаза.

- Ты что? На работу хочешь опоздать? - КЛАВДИЯ ПЕТРОВНА была потрясена: ее супруг был педантичен как лорд-хранитель британского казначейства и всегда просыпался раньше соседки по двуспальной кровати. Пришлось вставать и плестись в контору.

И впервые в жизни товарищ Кузькин (судимостей не имел, за границей ни разу не был) опоздал на работу. Все валилось у него из рук: квитанции, ведомости, отчеты. Божественная музыка накладных померкла в душе Егорплатоныча, где то и дело вспыхивало: «Егорушка… Я буду ждать… Полночь».

- Кузя, ты что влюбился что ли? – проницательно оценила лунатический вид коллеги старший экономист Кредитова по прозвищу «Дыра в бюджете».

- Да. То есть нет. Это просто магнитная буря, - растерянно бормотал Егорплатоныч, и в самом деле не понимая, что за буря пронеслась по его душе этой ночью. Впервые за двадцать лет работы он отпросился домой раньше положенного. По дороге проклинал себя за нелепые фантазии: Влюбиться во сне! Боже мой! Это же дурь, чушь и ересь! А надеяться на новую встречу - это дурь в квадрате, нет – в кубе и т.д. и т.п.

И все же нетерпение терзало Егорплатоныча весь вечер. Он усиленно избегал КЛАВДИЮ ПЕТРОВНУ, припав к спасительному те

tblp@bk.ru
299-418
FeniX